Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
NNNNOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOOO ЧО ЗА НАААААААА... не ну правда.. ААХУУУУУУУЙ!!!! Ланселот!! такая няха, только начал мне наконец доставлять тут вдруг - хлоп! - и скоропостижно скончался Т_Т вечная тебе память в многочисленных так называемых пейрингах.. блять..
Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
блин вот хочетса чего то написать а чего не знаю всё какая-то чепухуйня в голову лезет ладно посвящу цитатку некоторым моим неблагодарным друзьям вообще поразительно насколько быстро люди забывают всё то хорошее, что ты для них сделал, но с какой прямо железо-бетонной цепкостью помнят в деталях всё зло или даже мелкие гадости итог: делай людям только плохое. и сердцу приятно, и помнить дольше будут. и для печени полезно. всё из того же "Дома и чтото там"
— Уходи, — просит он. — Пожалуйста. Слепой спускается на нижнюю ветку, но не успевает съехать по стволу до следующей развилки. Горбач хватает его за рукав. — Ты не можешь знать обо мне такие вещи, — говорит он. — Ты просто предполагаешь, что я тот, кто тебе нужен. Слепой освобождает рукав. — Я иногда бываю оборотнем, — говорит он. — А это почти собака. Так что, извини, я знаю, за кем увязался бы, если бы был щенком. В этом вся разница между мной и тобой: в том, что во мне чуть больше собаки. — В тебе до хрена чуть больше всего, — бормочет Горбач. — И чуть меньше человека, который уже не умещается там, где столько всего понапихано. — Но ты же любишь собак. — Они лучше людей. — Значит, и я лучше. — Тебя я не люблю. — Потому что я не ем у тебя с рук и не виляю хвостом.
Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
какие у него глазки же!
мне песня и так показалась забавной, но текст оказался ещё забавней но текст оказался ещё забавней: Предположим-ка, что Я смог бы своё тело так согнуть, что моя голова в анус бы входить стала, тогда пришла бы мысль:
Почему бы и руки не просунуть, чтобы дальше заползти в своё тело. Да, я знаю, к сожалению, в реальности это не возможно.
Но оставим-ка биологические аргументы. Меня интересует, если бы я смог доползти до своей головы, появился бы из своего рта? Где бы он, собственно, находился?
Голова в заднице! Голова в заднице! Голова в... Голова в... Голова в... Голова в... Голова в заднице! Голова в заднице! Голова в... Голова в... Голова в... Голова в... Голова в... Голова в... Голова в... Голова в... Голова в... Голова в заднице!
Или если бы я в своей черепушке позади глаз находился и смотрел бы наружу через хрусталик, скажи мне, что я видел бы тогда.
Я смотрю из себя, я смотрю в себя? Весь мир только во мне! Я жив или мёртв? Я часть мира или Бог?
Голова в заднице! Голова в заднице! Голова в... Голова в... Голова в... Голова в... Голова в заднице! Голова в заднице! Голова в... Голова в... Голова в... Голова в... Голова в... Головозадница, в заднице, в голове, Задоголова, задница в, головоголова, в... в..., Задозадница, голова в, головозадница, в заднице, в голове, задоголова!
Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
седьмое настроение осени близилось к завершению, но всё то, что могло бы случиться, именно со мной, заблудилось однажды в бесконечных плетениях иных вселенных
Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
...рвануло с места и опять стремительно побежало время, опять ветер разносил дымную гарь и пыль, и смрадную вонь чадящих трупов, и молчание замерших в ожидании моргов. И осмысленный взгляд глухой нечеловеческой ненависти – из темных провалов неведомых глазниц. «Будь ты проклят. Будь проклято все, что заставляет погибать на этой земле. Все, что пришло сюда с ненавистью. Ты думаешь, я боюсь тебя? Или своей смерти? Я не хочу больше ничьих смертей. Я не хочу, чтобы люди гибли просто так, неизвестно во имя каких идей. Неизвестно для чего и кому что-то доказывая. Хорошие люди, много хороших людей...»
Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
...Он боролся с застенчивостью — грубыми шутками, с нелюбовью к дракам — тем, что первым в них ввязывался, со страхом перед смертью — мыслями о ней. Но все это — забитое, загнанное внутрь — жило в нем и дышало его воздухом. Он был застенчив и груб, тих и шумен, он скрывал свои достоинства и выставлял недостатки, он прятался под одеяло и молился перед сном: «Боже, не дай мне умереть!» — и рисковал, бросаясь на заведомо сильного. У него были стихи, зашифрованные на обоях рядом с подушкой, он соскребал их, когда надоедали. У него была флейта — подарок хорошего человека — он прятал ее в щель между матрасом и стеной. У него была ворона, он воровал для нее еду на кухне. У него были мотки шерсти, он вязал из них красивые свитера. Он родился шестипалым и горбатым, уродливым, как обезьяний детеныш. В десять лет он был угрюмым и большеротым, с вечно расквашенными губами, с огромными лапами, которые рушили все вокруг. В семнадцать стал тоньше, тише и спокойнее. Лицо его было лицом взрослого, брови срастались над переносицей, густая грива цвета вороньих перьев росла вширь, как колючий куст. Он был равнодушен к еде и неряшлив в одежде, носил под ногтями траур и подолгу не менял носков. Он стеснялся своего горба и угрей на носу, стеснялся, что еще не бреется, и курил трубку, чтобы выглядеть старше. Втайне он читал душещипательные романы и сочинял стихи, в которых герой умирал долгой и мучительной смертью. Диккенса он прятал под подушкой. Он любил Дом, никогда не знал другого дома и родителей, он вырос одним из многих и умел уходить в себя, когда хотел быть один. На флейте он лучше всего играл, когда его никто не слышал. Все получалась сразу — любая мелодия — словно их вдувал во флейту ветер. В лучших местах он жалел, что его никто не слышит, но знал, что будь рядом слушатель, так хорошо бы не получилось. В Доме горбатых называли Ангелами, подразумевая сложенные крылья, и это была одна из немногих ласковых кличек, которые Дом давал своим детям. Горбач играл, притоптывая косолапыми ступнями по мокрым листьям. Он впитывал в себя спокойствие и доброту, он заключал себя в круг чистоты, сквозь который не пролезут бледные руки тех, что путают душу. По ту сторону сетки мелькали люди, это его не тревожило. Наружность отсутствовала в его сознании. Только он сам, ветер, песни и те, кого он любил. Все это было в Доме, а снаружи — никого и ничего, только пустой, враждебный город, живший своей жизнью..
Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
да в новой супертупой серии гинтамы - я наконец удовлетворила своё эго. только в одной 229 серии - у гориллы был вечный стояк, гин-сан светил причиндалом, а окита получил по заднице хлыстом. что ещё нужно девушке для счастья?..
Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
— Ладно, — сказал он. — Забудем того тебя, который живет в зеркале. — По-твоему, это не я? — Ты. Но не совсем. Это ты, искаженный собственным восприятием. В зеркалах мы все хуже, чем на самом деле, не замечал? — Нет. Мне и в голову не приходило. Я вдруг сообразил, какую мы порем чушь: — Хватит валять дурака, Сфинкс. Это не смешно. Сфинкс засмеялся. — Смешно, — сказал он. — Честное слово, смешно. Как только ты начинаешь что-то понимать, первая твоя реакция — вытряхнуть из себя это понимание. — Я ничего никуда не вытряхивал. — Посмотри туда, — Сфинкс кивнул на зеркало. — Что ты видишь? — Жалкого урода в синяках, — отозвался я мрачно. — Что еще я могу там увидеть? — Тебе пока лучше избегать зеркал, Курильщик. По крайней мере, пока не перестанешь себя жалеть. Поговори-ка об этом с Лордом. Он вообще никогда не смотрится в зеркало. — Почему? — изумился я. — Если бы я видел в зеркале то, что видит он… — Откуда ты знаешь, что он там видит? Я попробовал представить себя Лордом. Смотрящимся в зеркало. Это угрожало мощнейшим приступом нарциссизма. — Он видит что-то вроде молодого Боуи. Только красивее. Будь я похож на Боуи, я бы… — …стонал, что похож на престарелую Марлен Дитрих и мечтал походить на Тайсона, — подсказал Сфинкс. — Цитирую дословно, так что не считай это преувеличением. То, что видит в зеркале Лорд, вовсе не похоже на то, что, глядя на него, видишь ты. И это лишь один пример того, как странно иногда ведут себя отражения. — Ага, — вяло кивнул я. — Понятно. — Да? — удивился Сфинкс. — А вот мне не очень. Хотя я всегда этим интересовался.
Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
заканчивать чтение книги - всегда грустно. как будто кончается путешествие, или даже целая жизнь. а перечитывание - всегда лишь рассматривание фотографий, и оживление умерших впечатлений.
Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
о, в гинтаме новый опенинг! и новая супермаразматичнотупая арка!.. и кондо-сан! и суперсадисткий ублюдок которого я терпеть ненавижу и его появление испортило всю серию... хиджикаты не будет, кацуры не будет, ваще отстой какойто. хоть сатян мельком показали.
Некоторые должны гореть в аду вечно, никаких амнистий, суки.
Там, в мраке факелов, зубами рвут Жрут с пола как безумные собаки Беззубыми своими ртами лгут, А за глаза устраивают драки. Там, не ищи друзей, не предадут, Запрячут недовольство своё в рясы, Но в темноте, как суки, нападут, Ведь со спины ты так похож на мясо. Захлебываясь в собственной крови, Стремительно теряя силы, разум, Не удивляйся, друг, и сучек не вини, Они лишь дети бешеной заразы. Мы, жители лесов, всегда больны, И нет от этого наверное вакцины, Не прячь глаза, ты тоже - часть страны, Ты тоже уже пахнешь мертвечиной. Ты тоже лаял, брызгая слюной, Клыки пронзали вены отреченных, Набрасывались серою волной, Затаптывая трупы обреченных. Ты тоже вымазал иконы в дегте, И не пытайся веками прикрыть, И пасть вонючую, прошу, закрой ты, Коль вздумаешь о доброте судить. Однажды каждый совершил убийство, Однажды каждый разум потерял, И каждый испытал безумство буйства, Когда чужую душу с корнем вырывал. А коль уж все мы лишь зверьё и стая, Чей череп одержим лишь сменой чувств, Зачем же мы живем тогда, мечтая, В плену иллюзий и бессмысленных искусств.